Наши уши разрезает истошный визг. Витражи в оконных проёмах начинают дрожать. Императрица спохватывается и нажимает кнопку на пульте, отключая звук.

- Дерьмо, каждый раз про это забываю. Я забыла вас представить. Знакомься, это – Ящик.

Заткнутый телевизор смотрит на меня, не моргая, голубыми механическими глазами. Антенны на его башке ритмично подёргиваются.

- Я приручила его в детстве. Они пасутся на лугах, жрут микросхемы. Вообще они всеядные, больше всего любят человечьи мозги. Он моё домашнее животное. Когда мне нужно, показывает мои воспоминания. Обычно, я отключаю звук, ставлю на него печать.

- А что он хочет сказать?

- Я не знаю, – она пожимает плечами, – он очень хочет что-то нам донести, но он видел ВСЁ. Всё, что когда-либо происходило и произойдёт. Наверное, я бы на его месте тоже пищала. Да, Ящик?

Она постукивает его по корпусу. Он тянется к её руке усиками. На экране один за другим сменяются случайные изображения, разбавленные помехами.

Экран щёлкает и начинает показывать тускло освещенную комнату – кажется, чердак. Под потолком покачивается тело. Удавка сдавливает тонкую девичью шею, на синюшней коже проступают фиолетовые синяки. Никто не пришел её снять. Вокруг головы повешенной роятся мухи.

Она торопливо щёлкает пультом. Картинка сменяется – деревня, кровавый закат и еще одно тело, свисающее с древесных ветвей. Подбежавшая собака терзает повешенную за штанину.

- Прекрати! – её руки дрожат. Щелчок. Тюремная камера. Затянутый галстук вокруг шеи. Щелчок. Руины города. Группа солдат, гогоча, вздёргивает пленницу на деревянной перекладине. Щелчок – и экран потухает.

Мы сидим некоторое время в тишине. Она обнимает себя за плечи. Её знобит.

- Я забыла стереть историю просмотров. Я не хотела, чтобы ты это видел, – говорит она хрипло.

- Кажется, ты хочешь мне что-то рассказать, – тактично замечаю я.

- Видимо, у меня нет выбора, – она обреченно вздыхает. - Я смотрела их месяцами, пока сидела у тебя в башке. Все эти альтернативные реальности, где я гибну. Я гибну практически гарантированно. Было уже пятьдесят попыток. У меня получилось выжить только один раз, с тобой. Я хочу хотя бы еще раз доказать, что могу выиграть. Пусть даже не я, пусть моя дочь – я хочу быть уверена, что то, что я жива, не случайная статистически вероятная ошибка, а моя заслуга. Что я имею право существовать. Что я жизнеспособна. Для тебя это игра, но для меня это очень важно. Я и в этот раз собиралась помирать. Но когда ты не пустил меня… У меня появилась надежда. Я не хочу уходить снова, – её голос срывается, и она переходит на шепот.

- Пожалуйста, не отпускай меня. Я не хочу быть случайностью. Таймлайны всё время ломаются. Всё всегда идёт по ветке А. У меня в кои-то веки появился шанс, я была так рада. Но потом всё пошло по-другому. Такого еще не было. Она решила стать красной невестой – а значит, это ветка… В? Я не знаю, чего ждать. Я так потеряна.

Я один в комнате. Мое сознание не хочет анализировать увиденное. Мне хватает своих проблем.

В последнее время я сильно скатился. Подскакиваю от звука сообщений на телефоне, дыхание спирает, руки трясутся. Психотерапевт на пару с психиатром накидали мне литературы по самопомощи – в основном когнитивно-поведенческая терапия. Я слишком нищук, чтобы позволить себе регулярно ходить на психотерапию. Но на литературу меня не хватает – книжки лежат и желают моего внимания. Я не могу. Мысли о том, что я проёбываюсь вместо самолечения, заставляют глаз дёргаться. Психиатр говорит, что таблетки мне не помогут – проблема не биологическая, проблема в сломанных путях мышления. За все эти годы я потерял надежду на выздоровление. Я лечусь уже по привычке, потому что без этого буду чувствовать себя потерянным. Есть такой термин – госпитализм. Сейчас на Западе стараются не класть поехавших на годы в дурку, потому что они к ней привыкают и не могут адаптироваться к жизни вне неё. Мне дурка не положена, но мое постоянное бесполезное лечение превратилось в ритм жизни. Есть ли для этого термин? Какая разница. Я всё еще здесь, я принимаю таблетки, которые мне не помогут и жду… Чего я жду? Когда я состарюсь, и мне можно будет помереть, я полагаю. Остаётся утешаться тем, что родись я раньше, всё было бы еще хуже. А в Африке негры голодают. Не грусти. Терпи.

Ты нерешительно нарезаешь круги под окном. Наверняка уже опаздываешь, и это добавляет тебе тревожности. Что же делать? Ты, конечно, можешь позвонить в другую квартиру и попросить тебя пустить, но это слишком социально. Они ж не консьержи, пускать всякий сброд с улицы в свой подъезд.

А что, если что-то случилось? Если ему плохо, а ты ходишь трусливо под окнами? Скорее всего, он как обычно не слышит звонка, но вдруг?

Подъезд кажется неприступным. Ты подходишь и дёргаешь ручку в слабой надежде, что тебе повезет. Но чтобы тебе и повезло – где это видано?

Время мять руки. Помни их еще раз – обсессивные привычки помогают отвлечься. Но не решают проблемы. Что если повысить калибр?

- Ты к кому, малец?

- В 38ю

- А, к Семёнычу? Дак он не слышит нихрена, годков-то сколько. Ты ему на кнопочный звони.

Ты собираешься отвечать, но понимаешь, что смысла нет. Дед с мусором выходит, поворачивается и начинает долбить по трубе, идущей возле двери.

- Семёныч, старый хрен, открывай, гости к тебе!

Открывается окно

- Стас, дорогой, а чего ты не звонишь-то? Я тебя заждался!

То есть все эти годы ты мог просто постучать по трубе. Сдержанно поблагодарив спасителя, ты отправляешься наверх.

Я выхожу из кельи. Она сидит, подперев подбородок рукой, и, не мигая, таращится в экран. Заметив меня, говорит хрипло:

- Давай больше не будем об этом говорить.

Я пожимаю плечами. Когда речь идёт о том, чтобы о чем-то не говорить, я в первых рядах.

— Вот и отлично. Итак, я хотела тебе кое-что показать.

Она поворачивает ко мне экран.

- Да, это шестерня. Видал, спасибо.

- Нет, я хочу объяснить. Когда объясняешь кому-то, сам лучше запоминаешь, уж тебе ли не знать.

Предлог мне кажется надуманным. Но почему бы нет. Я создаю себе табуреточку и приготовляюсь к ликбезу.

- К тому же, если мне понадобится объяснять другим, у меня уже будет отработанная схема. Я, знаешь, всегда хотела быть учителем.

Я киваю. Мечтать не вредно.

Она щелчком создает несколько стульев с сидящими на них детьми. Те, не в пример реальным, внимательно слушают. Она некоторое время мнётся у экрана, почему-то стесняясь.

- Итак, дети. Сегодня… Ухх. Сегодня мы проходим шестерни. Выносите их на своих лицах и даже не знаете, зачем они нужны. Но не печальтесь, я вам всё объясню.

«Дети» послушно кивают.

- Шестерни служат знаками различия в этом мире. Если у персонажа сна нет шестерни – значит, он никому не принадлежит, или слишком важен. В основном это нужно, чтобы не перегружать сон – отрисовка лиц, мимики, требует слишком много ресурсов. Экономит процессорную мощность, понимаете?

- Реальные дети тебя бы не поняли.

- Молчать! Я здесь учитель. Ваши тела – ложные. Они, конечно,существуют, но на самом деле – просто проекция. Урон, который получит ваше тело, просто переносится на шестерню. Если свинтить её у вас с лица, ваше «тело» станет бесполезной грудой мяса. Те шестерни, которые у вас – не те же, которые видит Стас. У него своя система.

- Как будто они знают, кто это.

- Не будь ты здесь единственным живым человеком, я бы выгнала тебя из класса. Итак. Некоторые персонажи, которые особенно важны для своего хозяина, получают привилегию полноценного тела и могут ходить без шестерни. Также, разумеется, вам не нужна деталь, если вы сам Хозяин или, тем более, божество. В целом, шестерня указывает на несамостоятельность, на подчинённый статус. Хозяин надевает их на вас, чтобы вы не потерялись среди других или чтобы показать, что вы бессловесный автоматон, которого он может истребить щелчком пальцев. Как вас.