←Прим покидает отчий дом37/424→

Прим покидает отчий дом

Из Песни Возможного

Настало время, когда лорд Ханса вошёл в пустой поющий зал многоцветного Акарота, где справлялись луноночные празднества. Великий пир длился никак не меньше двух недель, и во время его, захваченный напряжённой философской фугой с Акаротом, лорд Ханса в гневе попрал приличия: позволил дыму своей трубки подняться и осквернить всеветер, что пронизывал тот дом и питал собой дороги сквозь пустоту. Распаленного вином Акарота это оскорбление привело в такую пьяную ярость, что он связал своей волей пятьдесят ветров и тут же сразил Хансу единым ударом своего боевого веера, в тот миг ни капли о том не пожалев. Позднее, скорбя, он тяжко каялся в этом – ведь он убил весьма уважаемого мужа – однако все согласились, что лорд Ханса допустил величайшую бестактность.

Узнав о случившемся, архонты Акарота подхватили остывающее тело лорда Хансы и поехали сквозь пустоту к его имению, где убили его слуг во множестве, раскроили черепа его вассалам и обрушили на его земли огонь и молнии. Они снесли стоявший посреди тех земель дом из железных гвоздей и обнаружили внутри непорочную и сияющую дочь Хансы, Прим, которая готовила отцу ужин, как и в любую другую ночь.

«Смотрите, – сказал Гром, Раскалывающий Камень, величайший из вассалов Акарота, – вот та дева или дочь, которую он превратил в рабыню. До чего же жалкое и ничтожное создание!»

Они обрушились на Прим и сбрили её прекрасные локоны, после чего довершили оскорбление, потребовав гостеприимства – темного хлеба и напитков; просьба, которой она не сумела исполнить. «Собака, – выругались они, – и собачья дочь, живи же собачьей жизнью!» – швырнули к ее ногам изувеченный труп отца и со смехом оставили ее среди выщербленных, дымящихся руин отцовского имения. Позднее, узнав об их поведении, Акарот впал в неудержимую ярость, ибо Ханса был велик и мудр, и приказал привязать архонтов к свежевальному дереву, что стягивало семь углов мультивселенной, и там содрал с них кожу плетьми молний, подобно тому, как они снесли с лица земли дом Хансы, и все согласились, что это справедливо.

Прим была подавлена, но не заплакала, ведь не было дочери лучше. Она взяла свои плащ, покрывало и нож, и стало ей немного лучше, и намазала пеплом отцовского дома лицо и тело, как велел обычай, и стало ей немного лучше, и завернула тело своего несчастного отца в полотняный саван, и стало ей еще немного получше. Она приготовилась пуститься в путь, но она никогда не покидала отчего дома, и мысль об этом пугала ее – потому она нашла среди дымящихся обломков один железный гвоздь и положила в карман. Успокоившись там образом, Прим взгромоздила труп отца на свою невеликую спину и устремилась прочь по дороге Короля-Правителя, что семь раз огибает пустоту и Колесо, в поисках места, где можно похоронить отца.

Вскоре ей встретилось просторное поле, где земля вспучилась людскими останками и пропиталась влагой жизней, раздавленных несравненным насилием. Твердь сотрясала ужасная дрожь, стервятники кружили в небе, а зловоние наполняло воздух, так что Прим в страхе схватилась за нож. Она набрела на беса, который уселся на чей-то труп и уплетал его глаза. «Будь начеку, о малодушная, – сказал ей бес, – ибо здесь ведут битву великие лорды».

И впрямь – вскоре Прим увидела сражение столь жестокое, что шум его раскалывал небо и землю от края до края. Боги Сивран и Огам-ам воплотились в ипостасях разрушения и вели армии в бой. Орды людей и коней были повержены их схваткой, земля сотрясалась и покрывалась трещинами, а воздух загустел от витавшего в нем насилия. От страха сердце у Прим заледенело, однако она сжала железный гвоздь в кармане и заговорила тихим голосом.

 – Великие лорды, где мне похоронить моего отца? – спросила она, а потом еще несколько раз, ибо голос ее был слаб и легко терялся в общей какофонии.

 – Что это за букашка, – взревел Огам, наконец заметив ее, кипя от негодования и испуская пламя из пупка, – столь уродливая и заляпанная пеплом?

 – Это Ханса Примпийат, та самая маленькая Прим, которую вы, возможно, помните, что была дочерью великого мужа, – тихим голосом ответила Прим, и оба Бога прекратили свару и вытянули к ней шеи, ибо она являла собой жалкое зрелище, а в ее изувеченной ноше они и впрямь узнали мастера Хансу. Прим отпрянула, но заданный ею вопрос был хорош, и оба Бога утихли на время, чтобы как следует его обдумать. Дымящаяся кровь капала из их ран, а войска их продолжали бойню.

 – Захорони его на поле боя, – повелел наконец Сивран, – ибо тогда он падет смертью завоевателя, а это достойная смерть в славе и борьбе.

 – Захорони его на поле боя, – проревел Огам, и расплавленная сталь стекала из его рта, – ибо погиб он не смертью слабых и женственных, и его великий труп достоин прославления!

Согласившись на том, оба Божества вернулись к своему смертельному раздору. Прим поразмыслила и последовала их велению, хотя ее не раз задевало случайной стрелой или летящим камнем, ибо лорды, пусть и дали ей здравый совет, обезумели в горячке боя и мало заботились о жизни малых созданий.

Прим вернулась на дорогу, перевязала кровоточащие раны и уснула, ибо сильно устала, однако не прошло и дня, как она услышала скрипучий голос мертвого отца. «Ну и гвалт! – ворчал он. – Едва могу уснуть под этот переполох! Тоже мне дочь – похоронила меня в сумасшедшем доме!» Прим вернулась на поле битвы, в ее сердце смешались страх и покорность. И хотя ее встретили и град стрел, и ужасающее зрелище изувеченных трупов, она выкопала тело своего отца.

Усталая и покрытая засохшей грязью Прим снова устремилась по дороге. Она шла еще много дней, ее накидка изорвалась, платье износилось, спина болела, а башмаки прохудились. Ветры, что дуют между измерениями, исхлестали ее, земля предала, и в конце концов она возненавидела самый воздух. Наконец она подошла к месту, где дорога выходит в пустоту, и там встретила ангела 7 Звук Чистой Воды в Чаще, который убедил ее остановиться. «Путница, – сказал ангел средним голосом, – ты выглядишь больной и усталой. Не так далеко обосновалась леди Прави. Прошу, нанеси ей визит». Прим неохотно повиновалась, ибо грязь и тяготы дороги утомляли ее, и зашагала в сторону рощи белого стекла на отекших ногах.

Там, на волнистых просторах замороженного пространства, удобно разместилась на возвышении леди Прави, а вокруг нее собрался весь ее двор. Ее скальп был отполирован и намаслен, пальцы – умелы и элегантны, левая ее половина пела песнь любви, а правая – песнь тоски; а форма раскола между ними была приятной и чувственной. Придворные возжигали благовонный фимиам, подпевали госпоже и обнажили груди навстречу холоду бесконечности – воистину это было потрясающее зрелище. Прим пронзил страх, но она стиснула гвоздь в кармане и подошла.

 – Что за грязный бродяга и мерзкая тварь оскверняет мое присутствие? – вопросила правая половина Прави, тогда как левая сделала краткий жест остановки, и музыка болезненно-резко оборвалась.

 – Это я, – тихим голосом ответила Прим, – сирота Хансы.

Прави и сама была бедным и униженным созданием, пусть даже тщеславным и самовлюбленным, и преисполнилась жалости к Прим и ее ужасной ноше. Слуги перевязали ступни Прим и наложили на них мазь, и тихо запели, чтобы приглушить ее боль, и нашли свежий саван для лорда Хансы, однако не дали ей ни хлеба, ни вина, ибо боялись нечистоты, и не обработали ее ран.

 – Великая Госпожа Удовольствия и Веселья, – тихим голосом начала Прим, – где мне похоронить моего отца?

 – Захорони его на прекрасном поле, – молвила левая половина Прави, – чтобы он мог упокоиться среди света, тишины и тепла, отдыхал в красоте и покое, ибо среди всех вещей эти качества – наилучшие. Мне это известно.

И ее правая половина подтвердила, что это хорошо, и повелела слугам умастить ее шелковистую кожу и принести ей фруктов, и уже не обращала на гостью внимания.

Прим поразмыслила и последовала ее велению. Сделав так, она вернулась на дорогу и прилегла поспать, поскольку очень устала, и все ее тело болело. Не прошло и дня, однако, как она заслышала голос отцовского трупа. «Что за оглушительная тишина! – скрипел он. – Что это за тошнотворная приторность такая? До чего бесцветное, удушливое место нашли, чтобы похоронить столь великого мужа, как я! Что за нерадивая дочь могла так поступить со своим отцом?» Что ж, Прим вернулась туда, начисто износив башмаки, и босиком вернулась на дорогу со своей гниющей ношей.

Изможденная, заляпанная сажей и прахом, Прим странствовала много дней, а дорога каждую минуту наносила ей новые раны, и босые ступни почернели от крови и мозолей. Наконец ее остановила пара рыцарей-странников, которые как раз отслужили половину десятилетнего дозора, когда встретились с грязной хромоногой девушкой.

 – Ни шагу, – велел первый рыцарь, – путница, ибо дорога вскоре пожрет тебя. Неподалеку стоит чертог речей ЙИСУН.

 – Ныне там великое собрание, – продолжил второй рыцарь, – и молим тебя, незнакомка, попроси у собравшихся об отдыхе или утешении, ибо, пока мы несем дозор, дальше ты не продвинешься.

Прим стиснула рукоять ножа, но была слишком слаба, чтобы сражаться. Она боялась войти в тот чертог, ибо знала, что ее ужасный вид непременно оскорбит тех, кто равен ее отцу, и навлечет на нее их гнев. Но она стиснула свой железный гвоздь, и, ободрившись, почуяла новую силу в растрескавшихся и кровоточащих ногах, после чего пошагала дальше.

Дом речей ЙИСУН был полон света и звука, от исходящего изнутри тепла его пернатые арки переливались золотом и охрой. Войдя, Прим увидела великое собрание лордов: одни предстали в облике для речений, другие нарядились огромными зверями или птицами, третьи представали в виде жара или каменной колонны, иные клубились огромными черными тучами, некоторые протягивали конечности сквозь различные квантовые состояния, а некоторые, веселясь, откидывались назад, словно лотосы, сквозь вероятность. Великий крик поднялся, когда на пороге возникла Прим, ибо она оставляла черные следы на позолоченных коврах, а запекшиеся на ней пепел и сор оскверняли благоуханный воздух дома, а сама она так согнулась под весом отцовского трупа, что почти никто не узнал ее в этом оборванном и сломленном создании. Боги, презрев обычай, собрались было вышвырнуть ее, столь омерзительную обликом, но Хет, служившая там привратницей, была проницательнее их всех и не стала говорить с ней грубо.

 – Это сирота Хансы, бедная и сломленная странница, которую некогда звали Прим, – стала отчитывать она собравшихся, – да захлестнет стыд ваши сердца сердец!

Она стукнула по земле посохом, и боги устыдились. Но все же облик Прим вызывал у них такое отвращение, что они не стали приближаться к ней сами, но лишь отправили слуг. Те вновь перевязали ей ступни, и поднесли темного хлеба и алкоголя, и обвязали бинтами её лицо и иссеченную обритую голову, чтобы вид ее не оскорблял взора богов, и мягко вывели на просцениум. Ей подали вина, чтобы прочистить горло, а для разлагающегося трупа Хансы принесли свежую золотистую ткань.

 – Великие мастера, – хриплым и тихим голосом начала путница, – где мне похоронить моего отца? Я искала и искала, и все же он нигде не находит покоя. Как мне ему угодить?

 – Спали его тело в огне, и освободишься от своей ноши, – сплюнула плачущая Ашма, но Прим не могла так поступить, ибо не было дочери лучше.

 – Передай его мне, – заговорил раздутый Каон, – чтобы я мог отнести его в сады ЙИСУН.

Но Прим увидела его жадную улыбку и покрепче стиснула нож.

 – Отправь его скитаться по дороге, – сказал Педам, задумчиво постукивая по своему посоху, – чтобы он не уставал от однообразного окружения.

Но Прим успела возненавидеть дорогу.

Предложения следовали одни за другим.

 – Погреби его в глубине гор, – проревел Йам, высокий.

 – Коронуй его, чтобы он стал править мертвецами, – предложил благородный Пайам.

 – Сделай ему гроб из воздуха, чтобы пустота могла проходить сквозь его кости, – сказала Овис, перетекая между пятью различными темпоральными состояниями.

 – Надень на него серебряную посмертную маску, – изрекла Ками, постукивая по грудной клетке и забавляясь с ожерельем из голов.

 – Скорми его моим сынам, чтобы он мог начать новую жизнь, – заявил Бог Свиней.

 – Сотвори из его тела птиц, – воскликнула Войя, – маленьких птичек, чтобы он мог беспрепятственно летать сквозь дыры вселенной.

Предложений было все больше и больше. Прим не могла выбрать среди всех этих вещей, и все, чего они добились – неустанно терзали ей сердце, а боги меж тем становились все беспокойнее и недовольнее. Час был поздний, и с облегчением собравшиеся вывели Прим из теплого и светлого чертога на жестокую неровную дорогу и мороз раннего утра – и Прим зашагала дальше.

Прим сгибалась все ниже и ниже по мере того, как труп ее отца раздувался и разбухал. Ткань на ее лице и ступнях загрязнилась, нож согнулся и покрылся зазубринами, а прекрасная накидка вся изорвалась. И все это время отцовский труп поносил ее. «Тоже мне дочь! – скрежетал он. – Я все еще не погребен! До чего незрело и непутево! Да жизнь моей дочери стоит меньше, чем жизнь блохи! Да пусть она лучше лишит себя жизни, чем позволит этому стыду преследовать мой несчастный труп! Ей следовало умереть со мной в железном доме, где ей и место!»

После долгого пути дорога перемолола ступни Прим – те слишком раздулись от крови, чтобы на них можно было идти, и теперь она ползла, словно бессловесный зверь; на дороге все встречные огибали ее по широкой дуге, и ужас поражал их от окружавшего ее запаха смерти.

В конце концов Прим уже не могла этого выносить, и ей больше не под силу было куда-то идти. Следуя последнему завету отца, ибо не было дочери лучше, она посвятила свой охваченный лихорадкой ум единой цели – умереть в железном доме, как повелел отец. Руками, похожими на когтистые лапы, она вырвала гвоздь из своего плаща и со всей отпущенной ей силой вонзила его в утоптанную землю дороги. В мгновение ока и с ужасающим стоном повсюду вокруг нее стали прорастать ужасные зазубренные листья и ростки, арки и перекладины железного дома из гвоздей. Он был в точности таким, как она запомнила, и даже на огне стоял ужин, который она готовила перед тем, как дом был разрушен. Продолжая ползти, она сгрузила свою ношу со спины и затащила труп отца на его трон, после чего приготовилась к смерти.

Но внезапно в этот самый миг совершенно не подобающее дочери чувство нахлынуло на Хансу Примпийат. Она увидела, как перед ней простирается вечность – вечность служения, уютная, привычная, отвратительная вечность, в которой ее гниющий труп прислуживает останкам ее отца посреди этого ужасного ненасытного железного дома, в совершенном тлетворном дочернем повиновении, во веки веков. И она испытала подлинный страх.

Она поползла прочь из дома так быстро, как только позволяли ее кровоточащие конечности, с ужасающей ясностью мысли, и перевалилась через холодный черный порог, подальше от хватки вечности. Но едва это случилось, как раздался звук, будто от захлопнувшейся двери склепа, или падения огромного камня, или удара звучного колокола – треск, звон, и ни следа железного дома не осталось больше во всем космосе. Внезапно Прим пронзил десятикратно более сильный страх – ведь все, что она знала и любила, навсегда сгинуло вместе с этим домом, и остался лишь безжалостный и голодный незнакомец по имени дорога, ее новый хозяин, куда более жестокий и ненасытный, чем сам ее отец. И вот Прим свернулась мокрым клубочком и испустила ужасный вой, который расколол небеса и достиг даже архонтов на свежевальном дереве. Большие грязные слезы капали у нее из глаз и с носа, а живот скручивали ужасающие спазмы боли и горя.

Тут перед ней возникло бледное лицо, и внезапно отчаяние вышибло из нее, словно огромным молотом. Перед ней возникла прекрасная незнакомка, мягкая, высокого роста, с молочно-белой кожей и худощавой фигурой, красивая голосом и обликом.

 – Я знаю тебя, – тихим голосом сказала незнакомка, – ты Прим.

 – Я была сиротой Хансы, рабыней, Прим, – прохрипела она в ответ, – а теперь я никто, просто маленький комочек грязи в необъятной пустоте, и здесь я умру.

 – Нет, – возразила незнакомка, и от ясности и твердости ее улыбки что-то внутри Прим содрогнулось, – ты Прим, и только Прим, и Прим ты будешь всегда.

И Прим поняла, что из ее слез натек большой пруд, и она беседует с собственным отражением. И она упала в этот грязный пруд, и тот тут же стал кристально-чистым. И Прим изблевала большой черный ком из самого нутра, а ее тело было иссечено и очищено ледяными водами пруда, и потоки ядовитой грязи и уныния были вымыты из ее ран между судорожными вздохами, кожа исцелилась, а засаленные одежды очистились, запекшиеся болезнь и смерть отступили, и она восстала из пруда чистой и напевающей себе под нос. Спина ее распрямилась, и теперь ее едва заботил труп отца или малейшее воспоминание о железном доме. Воздух был упоителен, а дорога, которая раньше казалась жестокой, теперь словно сама стелилась под ноги, и вот она встала и рассмеялась превосходным смехом владычества, и он звенел, пока тепло жизни струилось в ней, а дорога вела все дальше, и это было прекрасно.

Вот так Прим и покинула отчий дом.