Radtale, я бы скорее отметил, что подобное отношение к беременности может быть характерно для немлекопитающих народов. Поскольку женщина такого народа просто технически не может превратиться в "хранительницу домашнего очага" (нет возможности выкармливать ребенка), беременность является досадной помехой в поисках пропитания.

>Беременность здесь не овеяна таким прекрасным ореолом, как на Юге. Она воспринимается как проклятие вроде насморка, которое нужно перетерпеть. Здесь не лепят статуи беременным матерям и не чтут беременных. для бударанцев беременность - это просто течение жизни, необходимая штука. К тому же, они считают ее некрасивой, потому беременные всячески драпируют и скрывают свое "уродство".

Что, кстати, очень странно. Любое общество, особенно живущее в тяжелых условиях, проходит в своем развитии матриархальную стадию, в период которой женщины играют роль, по сути, младших божеств - причем именно из-за их способности рожать, производить новых членов племени. А такое вот отношение к беременности может объясняться разве что неким крайне тяжелым периодом существования, когда беременность была не просто нежелательна, а вредна и даже опасна, когда ее было необходимо скрывать (здесь можно вспомнить историю с израильтянами в египетском рабстве). Причем происходило это достаточно давно, чтобы быть включенным не в историю, а в мифологию. Интересно было бы узнать подробности.

Бедная Гнасочка. А ведь могла бы догадаться, взглянув на то, во что он подземный мир превратил.

Надеюсь, ему наконец-то намылят шею.

Вот так всегда. Мы его, можно сказать, на помойке нашли, отмыли, отчистили, а он нам попрыгушку дарит.

>Тут эволюция ведется не от простейших, а от всяких странных существ, которые на 99% вымерли.

Как и у нас, тащемта. В пермский период тот еще цирк уродов на планете творился.

У меня одного подозрение, что на последнем фрейме Загур по-тихому Гнасу зохавал?

Чем дальше, тем любопытственнее.

Опаньки. Оказывается, Загур еще и формальную логику изобрел. Силен мужик.
И вновь не могу не вспомнить М. Семенову:
"Если бы Добро не было бесхитростным и доверчивым, если бы оно всюду подозрительно высматривало обман – оно уже не было бы Добром."

Ловите плюшку на ЯД, товарищ Октан. Чем богаты, увы.

Загур-трикстер великолепен.

И посмотрела на новых детей Юрана, и сказала она-он: слабые, беззащитные, мало им солнца одного. Поэтому возьму я их на свою ладонь и дам им то, без чего не могут.
И посмотрел на новых детей Ургант, и сказал он-она: укорененные, неподвижные и нет им места в царстве моем. Однако то, что возьму под свой плащ, отдам им со временем.
И посмотрел на свои руки Загур, и начал ругаться страшными словами, от которых тряслись горы, и изрыгать черный дым, и угрожать пожаловаться Комуту и Сакулину. И стала насмехаться над ним-ней Градива, говоря: а на мне не растут, а на мне не растут! И начали боги Ночи и Огня, как обычно, драться, и завывали Тени от близости Огня и ужаса перед хозяином, и швырялся в драчунов камнями Ургант, которому они мешали спать.
И печально смотрела на все это безобразие Гнаса, уткнувшись лицом себе в кулак.

Глуповатый он какой-то. Кто ж так делает? Чтобы интриговать, нужно, чтобы жертвы друг другу изначально не доверяли. Хоть бы Теней своих к ним попробовал подослать, что ли. Тем более что они явно умнее его.

А теперь Лермонтов вспомнился:

"И входит он, любить готовый,
С душой, открытой для добра,
И мыслит он, что жизни новой
Пришла желанная пора.
Неясный трепет ожиданья,
Страх неизвестности немой,
Как будто в первое свиданье
Спознались с гордою душой.
То было злое предвещанье!
Он входит, смотрит – перед ним
Посланник рая, херувим,
Хранитель грешницы прекрасной,
Стоит с блистающим челом
И от врага с улыбкой ясной
Приосенил ее крылом;
И луч божественного света
Вдруг ослепил нечистый взор,
И вместо сладкого привета
Раздался тягостный укор:

"Дух беспокойный, дух порочный.
Кто звал тебя во тьме полночной?
Твоих поклонников здесь нет,
Зло не дышало здесь поныне;
К моей любви, к моей святыне
Не пролагай преступный след.
Кто звал тебя?"
Ему в ответ
Злой дух коварно усмехнулся;
Зарделся ревностию взгляд;
И вновь в душе его проснулся
Старинной ненависти яд.
«Она моя! – сказал он грозно, —
Оставь ее, она моя!
Явился ты, защитник, поздно,
И ей, как мне, ты не судья.
На сердце, полное гордыни,
Я наложил печать мою;
Здесь больше нет твоей святыни,
Здесь я владею и люблю!»
И Ангел грустными очами
На жертву бедную взглянул
И медленно, взмахнув крылами,
В эфире неба потонул."

Octane, вы шикарны, как всегда.