←104/108→
21 сентября 1948. На ужин подали несвежую печенку (понты) и опаленный низ ног. Все в крови, мороженое, желудок оленя мороженый, кушали, макая в нерпичий жир. Уакай эту еду доставала из нерпичьего мешка, руки почти по плечо были в крови.
26 сентября 1948. Мы кушали одни — мороженое мясо и зеленые мороженые листья, перемешанные с нерпичьим жиром. Чай. То, что я дважды в один день ела мороженую пищу, не прошло бесследно.
26 ноября 1949 г. Пререм я съела вскоре после ее ухода с жадностью всегда полуголодного человека. Я всегда полуголодная.
15 сентября 1950 г. Эттыкутгэут заворчала на Омрувакатгавыт - девушка не столько рубит кости, сколько занимается едой, — огладывает кости, кушает выбитый из костей мозг.
15 сентября 1950 г. За утренним чаем Тымн[энэнты]н сказал мне, что я совсем не думаю и не беспокоюсь, что скоро наступит зима — данные им две шкуры мне на одежду так и лежат никем не обработанные. Я сказала — Раглин’аут не сможет сделать? Хозяйка посмотрела на меня и ответила — конечно, нет, женщина одна, нет женщины-работницы... Я начала счищать мездру шкуры. Жарко, тяжело.
4 марта 1951 г. Старик заворчал: «Каждый день едите кемеерын, что будете кушать весной. Не будет ни кемеерын, ни квашеной крови. Много едите. Можно ограничиться и одной ямгар[ылко]ри». Голодная, я перестала кушать зелень. Вскоре перестала и Омр[ывакыт]гав[ыт]. Лишь Омрыят[гыргын] с жадностью поедал зелень.
5 марта 1951 г. Хозяева, как и всегда, кушали хорошие жирные куски, мне — полусырую пленку мяса. Всегда полуголодная, истощенная, исхудавшая, наяву вижу кастрюлю с горячей кашей. Хлеб, картошка, каша, все равно что, лишь бы досыта поесть, не ощущать бы ежедневно полуголода. Моя жизнь у Тымн[энэнты]на хуже блокадного периода в Ленинграде, лишь бомбежек да обстрелов нет, а голод мой мучительнее блокадного
"В пологе находились больной Тымненентын, его жена Эттыкутгевыт, Чейвына, Элмырультына, Номгыргын, Тынагыргын, Тымнелкот, я, затем вошел Анкай. За чаем заговорил Номгыргын: «Как нам поступить? Мы оказались в таком положении, что, с одной стороны, нельзя не уважить твоей просьбы об удушении, с другой стороны, мы живем теперь в новое время, и наши прежние законы и порядки, установленные нашими предками, устарели. Да и не одни мы теперь, среди нас находятся лилепылит (я, Анкой, Кергынькоу), к[ото]рые сообщат своим, русским, о нашем поступке. Что скажет россиварат, установивший новую жизнь? Конечно, по старым нашим законам мы уважили бы твою просьбу и даже спешили бы, чтоб тебе не мучиться»."
[Кузнецова 1948–1951: 403].